Неточные совпадения
Не ветры веют буйные,
Не мать-земля колышется —
Шумит, поет, ругается,
Качается, валяется,
Дерется и целуется
У праздника народ!
Крестьянам показалося,
Как
вышли на пригорочек,
Что все село шатается,
Что даже церковь старую
С высокой колокольнею
Шатнуло раз-другой! —
Тут трезвому, что голому,
Неловко… Наши странники
Прошлись еще по площади
И к вечеру покинули
Бурливое село…
Но ничего не
вышло. Щука опять
на яйца села; блины, которыми острог конопатили, арестанты съели; кошели, в которых кашу варили, сгорели вместе с кашею. А рознь да галденье пошли пуще прежнего: опять стали взаимно друг у друга
земли разорять, жен в плен уводить, над девами ругаться. Нет порядку, да и полно. Попробовали снова головами тяпаться, но и тут ничего не доспели. Тогда надумали искать себе князя.
Тентетников стал замечать, что
на господской
земле все
выходило как-то хуже, чем
на мужичьей: сеялось раньше, всходило позже.
«Как неловко и брезгливо сказала мать: до этого», — подумал он,
выходя на двор и рассматривая флигель; показалось, что флигель отяжелел, стал ниже, крыша старчески свисла к
земле. Стены его излучали тепло, точно нагретый утюг. Клим прошел в сад, где все было празднично и пышно, щебетали птицы,
на клумбах хвастливо пестрели цветы. А солнца так много, как будто именно этот сад был любимым его садом
на земле.
Он
вышел от нее очень поздно. Светила луна с той отчетливой ясностью, которая многое
на земле обнажает как ненужное. Стеклянно хрустел сухой снег под ногами. Огромные дома смотрели друг
на друга бельмами замороженных окон; у ворот — черные туши дежурных дворников; в пустоте неба заплуталось несколько звезд, не очень ярких. Все ясно.
— Смерть уязвляет, дабы исцелить, а некоторый человек был бы доволен бессмертием и
на земле. Тут, Клим Иванович,
выходит, что жизнь как будто чья-то ошибка и несовершенна поэтому, а создал ее совершенный дух, как же тогда от совершенного-то несовершенное?
— Как скажете: покупать
землю,
выходить на отруба, али — ждать? Ежели — ждать, мироеды все расхватают. Тут — человек ходит, уговаривает: стряхивайте господ с
земли, громите их! Я, говорит, анархист. Громить — просто. В Майдане у Черкасовых — усадьбу сожгли, скот перерезали, вообще — чисто! Пришла пехота, человек сорок резервного батальона, троих мужиков застрелили, четырнадцать выпороли, баб тоже. Толку в этом — нет.
Зимою она засыпала, как муха, сидела в комнатах, почти не
выходя гулять, и сердито жаловалась
на бога, который совершенно напрасно огорчает ее, посылая
на землю дождь, ветер, снег.
— А когда мне было лет тринадцать, напротив нас чинили крышу, я сидела у окна, — меня в тот день наказали, — и мальчишка кровельщик делал мне гримасы. Потом другой кровельщик запел песню, мальчишка тоже стал петь, и — так хорошо
выходило у них. Но вдруг песня кончилась криком, коротеньким таким и резким, тотчас же шлепнулось, как подушка, — это упал
на землю старший кровельщик, а мальчишка лег животом
на железо и распластался, точно не человек, а — рисунок…
По указанию календаря наступит в марте весна, побегут грязные ручьи с холмов, оттает
земля и задымится теплым паром; скинет крестьянин полушубок,
выйдет в одной рубашке
на воздух и, прикрыв глаза рукой, долго любуется солнцем, с удовольствием пожимая плечами; потом он потянет опрокинутую вверх дном телегу то за одну, то за другую оглоблю или осмотрит и ударит ногой праздно лежащую под навесом соху, готовясь к обычным трудам.
И мужья, преклоняя колена перед этой новой для них красотой, мужественнее несли кару. Обожженные, изможденные трудом и горем, они хранили величие духа и сияли, среди испытания, нетленной красотой, как великие статуи, пролежавшие тысячелетия в
земле,
выходили с язвами времени
на теле, но сияющие вечной красотой великого мастера.
Берег! берег! Наконец мы ступили
на японскую
землю. Мы
вышли на каменную пристань. Ну, берег не очень занимательный: хоть и не
выходить!
Русская интеллигенция, освобожденная от провинциализма,
выйдет, наконец, в историческую ширь и туда понесет свою жажду правды
на земле, свою часто неосознанную мечту о мировом спасении и свою волю к новой, лучшей жизни для человечества.
Опять-таки и то взямши, что никто в наше время, не только вы-с, но и решительно никто, начиная с самых даже высоких лиц до самого последнего мужика-с, не сможет спихнуть горы в море, кроме разве какого-нибудь одного человека
на всей
земле, много двух, да и то, может, где-нибудь там в пустыне египетской в секрете спасаются, так что их и не найдешь вовсе, — то коли так-с, коли все остальные
выходят неверующие, то неужели же всех сих остальных, то есть население всей земли-с, кроме каких-нибудь тех двух пустынников, проклянет Господь и при милосердии своем, столь известном, никому из них не простит?
Алеша немедленно покорился, хотя и тяжело ему было уходить. Но обещание слышать последнее слово его
на земле и, главное, как бы ему, Алеше, завещанное, потрясло его душу восторгом. Он заспешил, чтоб, окончив все в городе, поскорей воротиться. Как раз и отец Паисий молвил ему напутственное слово, произведшее
на него весьма сильное и неожиданное впечатление. Это когда уже они оба
вышли из кельи старца.
Уходит наконец от них, не выдержав сам муки сердца своего, бросается
на одр свой и плачет; утирает потом лицо свое и
выходит сияющ и светел и возвещает им: «Братья, я Иосиф, брат ваш!» Пусть прочтет он далее о том, как обрадовался старец Иаков, узнав, что жив еще его милый мальчик, и потянулся в Египет, бросив даже Отчизну, и умер в чужой
земле, изрекши
на веки веков в завещании своем величайшее слово, вмещавшееся таинственно в кротком и боязливом сердце его во всю его жизнь, о том, что от рода его, от Иуды,
выйдет великое чаяние мира, примиритель и спаситель его!
На сих меньше указывают и даже обходят молчанием вовсе, и сколь подивились бы, если скажу, что от сих кротких и жаждущих уединенной молитвы
выйдет, может быть, еще раз спасение
земли русской!
И предал Бог своего праведника, столь им любимого, диаволу, и поразил диавол детей его, и скот его, и разметал богатство его, все вдруг, как Божиим громом, и разодрал Иов одежды свои, и бросился
на землю, и возопил: «Наг
вышел из чрева матери, наг и возвращусь в
землю, Бог дал, Бог и взял.
Я
вышел с анемометром, чтобы смерить его силу, но порывом его сломало колесо прибора, а самого меня едва не опрокинуло
на землю.
Наконец, покончив свою работу, я закрыл тетрадь и хотел было лечь спать, но вспомнил про старика и
вышел из фанзы.
На месте костра осталось только несколько угольков. Ветер рвал их и разносил по
земле искры. А китаец сидел
на пне так же, как и час назад, и напряженно о чем-то думал.
Утром меня разбудил шум дождя. Одевшись, я
вышел на улицу. Низко бегущие над
землей тучи, порывистый ветер и дождь живо напомнили мне бурю
на реке Билимбе. За ночь барометр упал
на 17 мм. Ветер несколько раз менял свое направление и к вечеру превратился в настоящий шторм.
— Ну, отцы вы наши, умолот-то не больно хорош. Да что, батюшка Аркадий Павлыч, позвольте вам доложить, дельцо какое
вышло. (Тут он приблизился, разводя руками, к господину Пеночкину, нагнулся и прищурил один глаз.) Мертвое тело
на нашей
земле оказалось.
Когда мы
вышли опять
на тропу, ночь уже опустилась
на землю.
Когда медведь был от меня совсем близко, я выстрелил почти в упор. Он опрокинулся, а я отбежал снова. Когда я оглянулся назад, то увидел, что медведь катается по
земле. В это время с правой стороны я услышал еще шум. Инстинктивно я обернулся и замер
на месте. Из кустов показалась голова другого медведя, но сейчас же опять спряталась в зарослях. Тихонько, стараясь не шуметь, я побежал влево и
вышел на реку.
Днем четвероногие обитатели тайги забиваются в чащу, но перед сумерками начинают подыматься со своих лежек. Сначала они бродят по опушкам леса, а когда ночная мгла окутает
землю,
выходят пастись
на поляны. Казаки не стали дожидаться сумерек и пошли тотчас, как только развьючили лошадей и убрали седла.
На биваке остались мы вдвоем с Дерсу.
Он опустил меня
на землю, как только
вышел из воды, и тотчас побежал обратно за ружьями.
К сумеркам мы дошли до водораздела. Люди сильно проголодались, лошади тоже нуждались в отдыхе. Целый день они шли без корма и без привалов. Поблизости бивака нигде травы не было. Кони так устали, что, когда с них сняли вьюки, они легли
на землю. Никто не узнал бы в них тех откормленных и крепких лошадей, с которыми мы
вышли со станции Шмаковка. Теперь это были исхудалые животные, измученные бескормицей и гнусом.
После пурги степь казалась безжизненной и пустынной. Гуси, утки, чайки, крохали — все куда-то исчезли. По буро-желтому фону большими пятнами белели болота, покрытые снегом. Идти было славно, мокрая
земля подмерзла и выдерживала тяжесть ноги человека. Скоро мы
вышли на реку и через час были
на биваке.
— Видите, набрали ораву проклятых жиденят с восьми-девятилетнего возраста. Во флот, что ли, набирают — не знаю. Сначала было их велели гнать в Пермь, да
вышла перемена, гоним в Казань. Я их принял верст за сто; офицер, что сдавал, говорил: «Беда, да и только, треть осталась
на дороге» (и офицер показал пальцем в
землю). Половина не дойдет до назначения, — прибавил он.
К концу тяжелой эпохи, из которой Россия
выходит теперь, когда все было прибито к
земле, одна официальная низость громко говорила, литература была приостановлена и вместо науки преподавали теорию рабства, ценсура качала головой, читая притчи Христа, и вымарывала басни Крылова, — в то время, встречая Грановского
на кафедре, становилось легче
на душе. «Не все еще погибло, если он продолжает свою речь», — думал каждый и свободнее дышал.
Матушка даже повернулась
на стуле при одной мысли, как бы оно хорошо
вышло. Некоторое время она молчала; вероятно, в голове ее уже роились мечты. Купить
земли — да побольше — да крестьян без
земли на своз душ пятьсот, тоже недорого, от сорока до пятидесяти рублей за душу, да и поселить их там. Земля-то новая — сколько она приплода даст! Лошадей развести, овец…
— Вот и это. Полтораста тысяч — шутка ли эко место денег отдать! Положим, однако, что с деньгами оборот еще можно сделать, а главное, не к рукам мне. Нужно сначала около себя округлить; я в Заболотье-то еще словно
на тычке живу. Куда ни
выйдешь, все
на чужую
землю ступишь.
— Если бы мне удалось отсюда
выйти, я бы все кинул. Покаюсь: пойду в пещеры, надену
на тело жесткую власяницу, день и ночь буду молиться Богу. Не только скоромного, не возьму рыбы в рот! не постелю одежды, когда стану спать! и все буду молиться, все молиться! И когда не снимет с меня милосердие Божие хотя сотой доли грехов, закопаюсь по шею в
землю или замуруюсь в каменную стену; не возьму ни пищи, ни пития и умру; а все добро свое отдам чернецам, чтобы сорок дней и сорок ночей правили по мне панихиду.
Наконец этот «вечер» кончился. Было далеко за полночь, когда мы с братом проводили барышень до их тележки. Вечер был темный, небо мутное, первый снег густо белел
на земле и
на крышах. Я, без шапки и калош,
вышел, к нашим воротам и смотрел вслед тележке, пока не затих звон бубенцов.
Налево она тянется далеко и, пересекая овраг,
выходит на Острожную площадь, где крепко стоит
на глинистой
земле серое здание с четырьмя башнями по углам — старый острог; в нем есть что-то грустно красивое, внушительное.
Казалось бы, вальдшнепу неловко бегать и особенно летать в лесу; он, кажется, должен цепляться за сучья и ветви длинным носом и ногами, но
на деле
выходит не то: он так проворно шныряет по
земле и по воздуху в густом, высоком и мелком лесу, что это даже изумительно.
Через минуту подъехала коляска, все
вышли и, переступив через перелаз в плетне, пошли в леваду. Здесь в углу, заросшая травой и бурьяном, лежала широкая, почти вросшая в
землю, каменная плита. Зеленые листья репейника с пламенно-розовыми головками цветов, широкий лопух, высокий куколь
на тонких стеблях выделялись из травы и тихо качались от ветра, и Петру был слышен их смутный шепот над заросшею могилой.
— Так что же после этого, — горячился в другом углу Ганя, —
выходит, по-вашему, что железные дороги прокляты, что они гибель человечеству, что они язва, упавшая
на землю, чтобы замутить «источники жизни»?
И Лебедев потащил князя за руку. Они
вышли из комнаты, прошли дворик и вошли в калитку. Тут действительно был очень маленький и очень миленький садик, в котором благодаря хорошей погоде уже распустились все деревья. Лебедев посадил князя
на зеленую деревянную скамейку, за зеленый вделанный в
землю стол, и сам поместился напротив него. Чрез минуту, действительно, явился и кофей. Князь не отказался. Лебедев подобострастно и жадно продолжал засматривать ему в глаза.
Правда, что население давно вело упорную тяжбу с компанией из-за
земли, посылало жалобы во все щели и дыры административной машины, подавало прошения, засылало ходоков, но шел год за годом, а решения
на землю не
выходило.
— Так, родимый мой… Конешно, мы люди темные, не понимаем. А только ты все-таки скажи мне, как это будет-то?.. Теперь по Расее везде прошла по хрестьянам воля и везде
вышла хрестьянская
земля, кто, значит, чем владал:
на, получай… Ежели, напримерно, оборотить это самое
на нас:
выйдет нам
земля али нет?
— А наши-то тулянки чего придумали, — трещала участливо Домнушка. — С ног сбились, всё про свой хлеб толкуют. И всё старухи… С заводу хотят уезжать куда-то в орду, где
земля дешевая. Право… У самих зубов нет, а своего хлеба захотели, старые… И хохлушек туда же подманивают, а доведись до дела, так
на снохах и поедут. Удумали!.. Воля
вышла, вот все и зашевелились: кто куда, — объясняла Домнушка. — Старики-то так и поднялись, особенно в нашем Туляцком конце.
Берточка осталась единственной наследницей. Она обратила очень удачно в деньги уютный дом и также и
землю где-то
на окраине города,
вышла, как и предполагалось, очень счастливо замуж и до сих пор убеждена, что ее отец вел крупное коммерческое дело по экспорту пшеницы через Одессу и Новороссийск в Малую Азию.
И потому в два часа ночи, едва только закрылся уютный студенческий ресторан «Воробьи» и все восьмеро, возбужденные алкоголем и обильной пищей,
вышли из прокуренного, чадного подземелья наверх,
на улицу, в сладостную, тревожную темноту ночи, с ее манящими огнями
на небе и
на земле, с ее теплым, хмельным воздухом, от которого жадно расширяются ноздри, с ее ароматами, скользившими из невидимых садов и цветников, то у каждого из них пылала голова и сердце тихо и томно таяло от неясных желаний.
Мысеич опять дремал, прислонясь к окошку; я опять помолился богу и даже поклонился в
землю, опять с грустью посмотрел
на дедушкину кровать — и мы
вышли.
Выйдут на берег покатый
К русской великой реке —
Свищет кулик вороватый,
Тысячи лап
на песке;
Барку ведут бечевою,
Чу, бурлаков голоса!
Ровная гладь за рекою —
Нивы, покосы, леса.
Легкой прохладою дует
С медленных, дремлющих вод…
Дедушка
землю целует,
Плачет — и тихо поет…
«Дедушка! что ты роняешь
Крупные слезы, как град?..»
— Вырастешь, Саша, узнаешь!
Ты не печалься — я рад…
Становая своею полною фигурой напомнила ему г-жу Захаревскую, а солидными манерами — жену Крестовникова. Когда
вышли из церкви, то господин в синем сюртуке подал ей манто и сам уселся
на маленькую лошаденку, так что ноги его почти доставали до
земли.
На этой лошаденке он отворил для господ ворота. Становая, звеня колокольцами, понеслась марш-марш вперед. Павел поехал рядом с господином в синем сюртуке.
Тот отпускает его; только Соломон, как
на землю-то
вышел, и говорит дьяволам, которые его провожали: «Я, говорит, не сатане вашему кланялся, а Христу: вот, говорит, и образ его у меня
на большом пальце написан!..»
А так как помещик здесь исстари был властелином лесов, полей, лугов и всего, что
на земле, и всего, что под
землею, то и
выходит, что как будто вся местность разом ликвидирует…
— Ему это не рука, барину-то, потому он
на теплые воды спешит. А для нас, ежели купить ее, — хорошо будет. К тому я и веду, что продавать не надобно — и так по четыре рубля в год за десятину
на круг дадут. Земля-то клином в ихнюю угоду врезалась, им выйти-то и некуда. Беспременно по четыре рубля дадут, ежели не побольше.